Екатерина Ликовская — Подборка стихов

АВТОБУС НОМЕР НОЛЬ

Идут дожди,
Идёт война,
Идёт артист и входит в роль.
И день за днём
Куда-то в парк
Идёт автобус номер ноль.

Он едет в парк,
Но зоопарк
Уже несёт в своём нутре,
Сидит, нахохлившись,
Мадам —
Облезлой уткой в ноябре.

Кругом бедлам.
Сидит фазан
Под потолком среди ветвей.
Вползли пять школьниц
У моста —
Клубок целующихся змей.

А мне у бара
Выходить,
Я чую холод
За стеной
И всё сильней
Мечтаю быть
Хоть капибарой шерстяной.

И по глазам
Ударит дверь
И до костей
Пронижет боль,
Я остаюсь —
Внутри —
Смотреть
На свой автобус номер ноль.

И под сидением щелчок,
И врубит музыку сосед,
В ответ на «чё?» летит «ничё!»,
И форму изменяют все.

Вот вместо утки —
Белый сыч,
И в окнах свет полярных звёзд,
А вот журавль,
Осенний клич
Воспринимающий всерьёз,

И пекинесы
вместо лис,
И капибары
вместо змей,
Среди к стеклу
Прижатых лиц
Есть человек среди людей.

Не все бобры,
Но все добры,
Хотя и пасмурны на вид.
И мир не прост,
Как об асфальт,
Но стоит жизни и любви.

Нажми, водитель,
На педаль,
Крути скорее
Колесо
Всегда туда
Куда-нибудь
Придёт автобус номер всё.

ТАК

Так уронили,
разбили лампу,
краем поранив пальцы,
так в безразличном
витке вольфрама
свет и тепло
таятся.
Так засыпаешь
летучей мышью
на зиму, крылья свесив.
Так ничего,
никого
не слышишь,
кроме грядущих песен.
Так ты не ищешь себе получше
жизни, чем ты привыкла.
так ты ныряешь
ещё чуть глубже,
чтобы однажды
выплыть.

ЛИЛЯ

разволновалась гладь
и неспокойна твердь
небо отец и мать
значит пора лететь
почерк её как два
росчерка в облаках
огненная трава
снова штурвал в руках
юнкерс ломая строй
крутится как волчок
подпись её герой
имя её цветок

что же
лети лети
через тяжёлый дым
в землю втыкать кресты
павшим своим родным
сбоку ещё один
мессер ныряет вниз
возгласом уходи
крики железных птиц
без вести без следа
чтоб не достать рукой
огненная звезда
вспыхнула высоко
яростно

а потом
через полсотни лет
вдруг оказалось что
подвига-то и нет
ни для чего герой
если не воевать
каждый проливший кровь
в общем-то виноват
будто потерян след
будто оправдан страх
будто лежат в земле
жившие в небесах

… мерно гудит мотор
ровный спокойный пульс
в облачный коридор
вклиниться лечь на курс
круг за другим искать
вдруг он остался цел
тьму проницает взгляд
взятую на прицел
может быть скрылся месс
в пурпуре облаков
ясно и чисто здесь
дышится так легко
ненарушима гладь
неколебима твердь
мёртвые будут спать
Лиля будет лететь

КТО-ТО ДРУГОЙ

Мне так жалко всего, что проходит, как с яблонь дым,
И неважно, что слёзы мои ничего не значат,
Всех, кто был со мной рядом, но никогда — родным,
Только это не я, это кто-то другой плачет.

Я давно умерла, я истлела там, где была,
Только в смерти моей нет ада, тем паче — рая,
Смерть приходит к телам в то же время, когда к делам,
Ну, а после неё продолжается жизнь другая.

Видишь, пламя под хрупкими стенками новых дней?
Каждый миг — будто зев, в глубине его — огнь пышет,
Каждый вдох, каждый выдох отчётливей и сильней,
Только это не я, это кто-то другой дышит.

В ПЯТИЭТАЖКЕ

в пятиэтажке, стоящей давно под снос,
на бульваре, что оккупирует злая зелень,
в городе, обречённом исчезнуть с лица земли,
на земле, обречённой рассыпаться мелкой крошкой,
человек.

ТАК МЫ ЖДАЛИ

зная, что гроза нам не грозит,
и не помня ни весов, ни меры,
спешно собирали реквизит,
красились и ждали новой эры.
каждое лицо белым-бело,
волосы свисали мокрой паклей,
так мы ждали — и оно пришло
в форме идиотского спектакля,
словно старый приторный ситком,
где смешно и даже что печально,
на голову вылитым горшком,
брошенным потом на круг гончарный.

ИНТРОВЕРСИЯ

Ширься и множься, моя интроверсия,
не убоись и не откажись.
Ты есть начало, причина и следствие,
ты — это жизнь или больше, чем жизнь.

Это фристайл, это интро, вступление.
Будь — ничего не желая взамен:
ни золотого руна одобрения,
ни голосов долгожданных камен.

Знай: всё, что есть, всё, чего ни придумаешь,
обретено в тебе и тобой:
галльские замки, химерные сумерки,
вечные битвы и вечный покой.

Неосязаемы тайны алхимии,
золото древних магических рун…
Храм неотъемлемый ты, моя скиния,
много дороже блистающих труб.

Глубже не глупо, моя интроверсия,
корни пусти и подспудно увидь
между сиянием солнца и сердцем — их,
неочевидные связи любви.

Ты неподвластна ни счастью, ни времени
также. И даже того, кто придёт,
чтобы забрать на последней заре меня,
ты избежишь в одинокий восход.

ТОТ, КТО ЛЮБИТ

Вечер по-особенному вечен.
В огоньках теряясь, не мешая,
тот, кто любит, тот идёт навстречу,
приближаясь к цели с каждым шагом,

но дойти всё так же невозможно,
ибо шаг бессмыслен-беспощаден —
трение меж воздухом и кожей,
между каблуками и брусчаткой

только. Но идёт, покорный воле.
Всё вокруг — машины, люди, птицы
двигается тяжестью и болью,
ничему нельзя остановиться.

Тот, кто любит, расправляет плечи,
медленно себя освобождая,
не идёт — уже летит навстречу.
По пути его сопровождают

все дома, стремящиеся к дому,
все леса, стремящиеся к лесу,
все тона, стремящиеся к тону,
все места, стремящиеся к месту,

все слова, стремящиеся к слову,
все снега, стремящиеся к снегу,
и спешат, летят во взгляде новом
люди, направляясь к человеку.

И спешат, летят к тебе навстречу
все лучи, стремящиеся к свету,
вечера, стремящиеся в вечность,
и вопросы, ставшие ответом.

Только если любишь, понимаешь
чудо — круче лампы Алладина:
то, что нет различий между нами,
мы — ошеломительно едины,

то, что я иду — к себе навстречу,
то, что ты идёшь — к себе навстречу, —

отвергая груз шагов и тяжесть
пустоты досадных оболочек,
мы идём, и с каждым,
каждым,
каждым
шагом ближе — точно, вместе — прочно.

Только если любишь, понимаешь…

ЗАКЛИНАНИЕ

I

Расскажи мне, свеча, про любовь и печаль.
Не гадать-ворожить я желаю сейчас,
я стою на краю. Оплавляешь края.
Мы вдвоём в тишине. Только ты, только я.

Человеческой, горькой судьбе поперёк
свыше дали мне силы в количестве трёх.
Эти элементали до Судного дня
и беречь, и питать обещали меня.

Сила первая — с первого слова со мной,
сила горькой полыни и тропки лесной,
сила прутика, зёрнышка, пряди волос
или — острой иглой протыкаемый воск.

Мор накликать и скот загубить-исцелить.
Эта сила — могучая сила Земли.

И вторая стихия — в основе основ,
назовём её жидкой субстанцией снов,
где веду я беседы не только с людьми,
это —- странный родник, отражающий мир.

Сила третья — в тебе. Первозданный Огонь,
теплота и покой — осторожно, не тронь —
укрощённый титан. И я знать не хочу,
что бывает, когда опрокинут свечу.

Ах, видением, тенью мозги не морочь,
только ты мне сегодня способна помочь,
только ты, только я. Мы вдвоём в тишине.
Три — уже у меня.
Дай четвёртую мне.

Та четвёртая сила есть Воздух и Дух,
чтоб связать воедино могущество двух,
чтоб впустить меня в сон, где моё колдовство
сотворит ветхий мир и достроит его,
и наполнит энергией, жизнью, огнём,

и тогда, воздавая хвалы Четырём,
я войду во все двери, растаю во всём,
я смогу разорвать этот круг и начать…
Но для этого — просьбу исполни, свеча:

забери меня всю, до конца, до конца
и сотри нетерпение, горечь с лица,
я хочу научиться твоей тишине
и спокойному пламени,
будто вовне.

II

Я ворочу тебя, приворочу,
заговорю, как всегда говорится:
— Как зажигаю я эту свечу,
так моё пламя в тебе разгорится.
Тянется ночь, проступают мечты
в зеркале явью. Ни страха, ни дрожи:
— Как человек не живёт без воды,
так без меня (имя) больше не сможешь.
Топится воск и плывёт сам собой,
вздрогнула нитка, желая продеться.
— Пусть же войдёт в тебя (имя) любовь,
словно игла раскалённая — в сердце.
Я ворожу тебя, приворожу
кровью и древнего хаоса мощью,
тех из него призову, разбужу,
чьи имена здесь назвать невозможно.
Ты покоришься, иначе нельзя,
сдашь города навсегда, без вопросов.
Я — это голод Небытия,
ты — Бытие, только вместе мы — Космос.
И оттого ты полюбишь меня,
будучи трезвым, захочешь дурмана,
будучи льдом, ты захочешь огня,
ты — Иустин, я — твоя Киприана.
Дверь отомкнут Соломона ключи.
Ты уже рядом, хороший мой, милый.
Я — нет! — мой хаос тебя получил,
чувствуй его необъятную силу.

СКАЗКИ

I. ВЕСЕННЯЯ

Весной не возродится ничего: виток мелькнёт опасностью изгиба,
земля впитает щедрость мутных вод, и повторится медленная гибель
и запах душный преющего дня, тлетворный дух и лопасти латаний,
весна скрывает что-то от меня, она хитрей осенних увяданий.
Вот двор, где я сидела, глядя вверх, другой весной, в таком же мёртвом марте.
Здесь — выбирала верную из вер, здесь я мечтала побывать на Марсе,
здесь — вспоминала давний разговор, здесь — думала, что чувства не проходят,
здесь — пялилась без мыслей в синий свод… Но снова ничего не происходит.

И всё я вспоминаю детский сон: что я в стране, как принято, чудесной,
Её царица, жизнь, её закон, усыплена заклятьем неизвестным
под покрывалом тонким, под землёй, неглубоко, цветы растут из тела,
а правит здесь колдун, коварный, злой, а я мертва, и ничего не сделать.

А надо мной расходится вода, и тонкий лёд хрустит под ярким солнцем,
я сплю, как та красавица, как та, что непременно вздрогнет и проснётся,
ей счастье суждено в один из дней, и этот день всё ближе, но пока не
пришёл, я нежусь в сладком полусне, сквозь грязь и лёд следя за облаками.
Я как бы умерла — но не навек, застыла, но предчувствую движение,
когда лежишь, не размыкая век, то время — как единое мгновение,
и больше ничего не жаль тебе: ни самолётной линии в просторах,
ни спящих возле клумбы голубей, истоптанных котами коридоров,
ни сказки, где скрипит неслышно дверь, крестьян, что бесконечно торжествуют,
и снова ты как будто бы в родстве
со всем — совсем —
со всем,
что существует.

II. РУБИНОВАЯ

Обладатель рубинового клейма
в виде алой капли промеж бровей,
расскажи, кто ты есть,
и открой нам секрет своей
незнакомой судьбы, покажи, где твоя страна,
расскажи, кто ты нам,
Спаситель?
А может быть, Сатана?

Обладатель рубинового клейма
никогда не строит дома,
не сажает сады,
не возделывает поля,
не произносит слово из трёх букв
(если что, это слово «для»)

Но зато он построил
космический коридор,
миллиарды галактик
в единый скрепив узор.
Если падают сверху
блёстки и бахрома —
это бывший наряд
обречённых Пути Клейма.

Обладатель рубинового клейма…
Ты не думай, пожалуйста, что он сошёл с ума.
Просто он предпочёл мастерить из света,
из основы сюжета, не трогая реквизит.
Так умеет ребёнок, но, видно, не верит в это,
или просто рубин
во лбу его не горит.

Обладатель рубинового клейма.
Он любил актрис, много музыки и вина.
Иногда он нам пел о рубинах, растущих в гроздьях,
несъедобно-прекрасных, сияющих по ночам,
о герое, что это увидит, осилив звёздный
путь из ёлочных нитей и млечного кирпича.

Обладатель рубинового клейма,
расскажи, для чего постоянно приходишь к нам?
Твои волосы будто солнцем нездешним выжжены.
Крова, пищи и добрых небес обещала тебе Земля?
Тогда вот тебе наши хижины,
вот — колосящиеся поля.

Благодарно жуёт он баранки и кренделя,
снова травит нам байки — складные, будто книжные.
Но в его языке нет аналога слова «для».

III. РУССКАЯ НАРОДНАЯ

там где никто не ищет
там где ничто не тайна
в горной утробе слышен
плач тишины хрустальной

горный дремучий демон
скрылся один в пещере
с мёртвой волшебной девой
краденой царской дщерью

после охоты дремлют
царь и его царица
в дальней стране царевна
спит не дыша в гробнице

трижды на семь кружений
солнца вдали а может
лунных лучей скольжений
по белоснежной коже

сколько ещё отмерьте
бьёт себя в грудь тоскуя
чахнет кощей бессмертный
смерти не существует

только дурман и морок
русских народных сказок
но ни скупцу ни вору
сны её неподвластны

близится сон прекрасный
над океаном рея
ждёт на мосту ad astra
юный иван-царевич

вихрем огня взвивает
ветер его порфиру
искры в глазах блистают
на глубине сапфирной

молча протянет руку
ступит на колесницу
долго без нас пируют
царь и его царица

долго скучают гости
призраки сновидений
в пламя бросают кости
и воскресает дева

что же наследник звёздный
чёрен ты от печали
встань и иди по зову
ждёт вас обряд венчальный

девы златые кудри
белой фатой покроешь
сердце твоё пребудет
подле своих сокровищ

IV. ЖЕМЧУЖНАЯ

У жемчужины — имя ненужное, имя странное,
А назвали её — там, где память обетованная,
А теперь-то — в грязи, нехорошая, позаброшена,
В липкой слякоти, спелой мякоти, мерзком крошеве.

А в час пик вдоль проспекта люди текут уставшие,
Толпы топчут проспект, каблуками скользят восставшие,
И подденут носком, и потащит в ломбард ларёчница,
А гроша не дадут, так швырнёт и брезгливо сморщится.

Это лучше — лежать на обочине тёмной ночью, так,
Чтоб не видел тебя омрачённый и замороченный,
Погружаясь всё глубже в поверхность бездонно-чёрную,
Всеприемлющую, обречённостью освящённую.

Но придёт, но отыщет искатель тебя всамделишный
И вручит в дар своей да красавице, королевишне,
В чьих глазах навсегда — негасимое пламя синее,
И она вспомнит имя одно, непроизносимое,

И пойдёт по мосту, ко дворцу необыкновенному,
От невзгод отреченная, трижды благословенная,
Диадему венчает жемчужина безымянная,
И войдёт в свой чертог, белым золотом осиянная.

РЕЗОНАНС ШУМАНА

Бьётся сердце, Земля вращается,
белоснежится простыня,
и диван-колыбель качается,
убаюкивает меня:

то ли в зыбкой среде подвешенный
он практически невесом,
то ли волны немыслимой нежности
проницают мой чуткий сон,

подхватив, увлекают спящую
в край, где времени больше нет,
в золотой Океан искрящийся,
отражающий вечный свет.

(Там, где формулы дружат с нотами,
Шуман слушает низкий гул
и охотится за частотами
на придуманном берегу).

Сила бешеной центробежности!
Утонуть бы — за кругом круг.
Тета-волны невиданной нежности
обвивают покрепче рук

и захлёстывают, и кружится,
и не дружится с головой,
и под натиском камень рушится
этих ласково-властных волн.

Что-то прежнее, безутешное
взволновало до слёз и слов,
это волны неистовой нежности,
оглушающие теплом.

Значит, кто-то в бескрайность водную
бросил звёзды — гореть, мерцать…
Нежность вечного к мимолётному
это. Жалость и боль Творца.

ПЕЩЕРА ПЛАТОНА

I

В кремниевой клетке, тюремном гроте
нам дают спектакли теней и света,
чтобы не скучали, — как пляшут, бродят
по стене двухмерные силуэты.
Но тебя, моё золотое солнце
я освобожу, проведу сквозь тени,
где стена расступится и сойдётся
за чертой осознанных сновидений,
чередой зеркал, нестерпимо ярких,
вдоль ущелий нитью, путём лучистым,
а пройдя, окажемся в старом парке,
в гроте из гранита напьёмся чистой —
вдоль воды — пруды — и речной запруды —
на поляну — шире — теперь на поле,
где растут сапфиры и изумруды,
как цветы, не знающие неволи,
как цветы, что на самом деле — звёзды,
звёзды, что на самом-то деле — искры,
у костра впитается в кожу космос,
а точнее — запах осенних листьев,
собственно, любовь, что на самом деле…
Только ты не спрашивай, в чём тут фокус.
Это волшебство, моё солнце, дебри
сходства и различия парадоксы.
Между удивительными вещами
в сумраке пещерном надёжно скрыта
разница (короткое «м» — мычание —
между сталактитом и сталагмитом).

II

Я не знаю, как разъяснить: доверься мне,
просто потому что тебя люблю.
Мы тогда построим своё бессмертие,
раз уж мы придумали смерть свою.
Знаешь, эта ручка балконной дверцы,
табурет и шкафчик… Да всё подряд
прыгает обратно, встаёт на место,
на секунду опережая взгляд.
Но бывают странные замедления —
в полсекунды необъяснимый сбой,
и его хватает — засечь движение
краем глаза и кривизну прямой
разгадать — загадку правдивой ложности,
в стороны шкодливые «шмыг-шмыг-шмыг»
всех вещей, казавшихся непреложными,
формы, оживающей только в миг
взгляда (посмотри на меня, пожалуйста,
или как мы любящих создаём?),
света, что — учили нас — отражается,
а на деле — он отражён во всём.

ЕСЛИ

Если рядом нет тебя, всё — низачем,
воздухом дышать нельзя майских ночей,
сердцу наплевать на мозг, мозгу — в ответ,
вымучен и высушен каждый куплет,
все мечты не истинны, всё — под вопрос,
как под нож — ягнёнка, всё — мёртвая кость,
сраное бессмертие, некро-кощей,
стали оболочками сути вещей,
и совсем не скучно мне — лезу в петлю,
оттого что, «в сущности», я не люблю.

Если рядом ты со мной… то это бред:
«рядом» нет, пространства нет, времени нет,
множатся галактики, звёзды, миры,
солнцем наполняются парки, дворы,
фары, светофоры, билборды, глаза,
и цветёт, и розами пахнет гроза,
и понятно сразу, что звёзды — не зря,
и понятно сразу, что люди — не зря,
будь со мной, дыши со мной — выдох и вдох,
если я люблю тебя, значит, есть Бог.

ЦИТАДЕЛЬ

Так живите — кто же из нас мешает вам
правила неведомой вам игры
соблюдать? Размахивая скрижалями,
верить во всамделишные миры?
Так смотрите — стильные стены крепости —
так скользите — ламповы ночки здесь —
взглядом, точно мячиком от поверхностей,
мыслью, точно вилами по воде.
И в какую веру бы ни ударились,
сохраняйте форму, держите вид,
и не ешьте тортов слоёных — кариес,
и не пейте зелий — башка болит.
Так не трожьте кровоточащей сложности,
мы осаду сняли и разошлись
по домам. Теперь вы спокойно можете
хайповать и репчик читать на бис.
Мы признали право на ваши самости —
вы, быть может, более нас нужны.
Так и вы — не трожьте неприкасаемых,
клоунов и фриков из-за стены,
их садов на скромном гектаре вечности,
их цветов, мерцающих при луне,
их прудов, где плавают рыбки млечные
на океанической глубине.

RESURGAM

Спустя сто лет я вернусь в тот город, где очень тихо по вечерам,
где я всех знала, и от вокзала пройду по улицам и дворам.
Деревья те же, но будто режет глаза очерченность их вершин,
домов контрастность и ясность неба, и я не знаю здесь ни души.
Мне не сигналят автомобили, молчат, когда прикасаюсь к ним,
и не скрипят подо мной качели. Да, всё здесь стало совсем другим.
И я сама разве помню что-то? Быть может, здесь — или quelque part.
Но вниз вдоль парка ведут три Парки и проторённая мной тропа.

Мой парк, мой призрак, ты жив и близок, исчезнет всё, но пребудешь — ты,
как буфер между землёй и небом, холодной рябью своей воды.
Находит туча, темнеет небо, о чём-то напоминая мне,
взлетают чайки, стремятся к морю, но моря не было здесь и нет.
Нет места, дождь намочил скамейки, сто лет назад и сейчас, и впредь,
я сообщаю одной из чаек своё намерение лететь,
и вслед за этим приходит ветер и ставит бережно на крыло,
и окончательно гаснет память, и я — пернатое энэло.

Так я летаю на самом деле? Пересекаются провода,
меридианы и параллели. Скорей, туда, а точней, когда,

где ты стоишь и глядишь на волны, на верфь и радужные мосты,
меня не знаешь, меня не помнишь, и ты — на самом ли деле ты?
Я покружусь, на чуть-чуть стараясь твой взгляд задумчивый задержать,
как ребус, что ты не разгадаешь, и знак, не значащий ни дождя.
Но что-то вздрогнет, но что-то вскликнет, разнообразя сердечный бит
(я завещала одной из чаек своё намерение любить),
как птичка «важно» и отпечаток, как чёткий кадр на сетчатке глаз.
Всё это будет, я обещаю. Всё это было уже сейчас.

НА ЧТО ПОХОЖ ИЗМЕНИВШИЙСЯ ЧЕЛОВЕК

На что похож изменившийся человек?
На многие вещи, но больше всего на свет
желтка, облачённого заново в скорлупу.
Хватит. Здесь пташкам не петь отныне
и не
расти траве.
Вот что мы видим по складкам тяжёлых век,
по напряжённому лбу.

Может быть, однажды и ты
станешь крепче, сильнее, стойче,
твоя кожа станет грубее, черты — жёстче,
и ты больше не вздрогнешь от звука тончайшей,
неслыханной частоты.
Может быть, мне не нужно будет бояться
случайно задеть болевые точки,
но, поставив точку в конце абзаца,
ты наполнишься мощью
другой, неприветной мне красоты.

Может быть, мы однажды изменимся безвозвратно,
может быть, так правильно, так и надо,
но не сейчас, хорошо, спасибо, что не сейчас.

Посмотри: сухой деревянный остов,
несгибаемый, строгий и безнадёжно взрослый,
ветер щемит его, заставляя скрипеть и гнуться,
но качанья нутро древесное не волнуют,
и скрипит оно как-то очень уж отрешённо,
не от боли, а так,
потому что так, значит, надо.

Потому что живое хрупко и очень тонко,
потому что всё нервное, нежное — очень живо,
а всё мёртвое — твёрдое (твёрдо — мертво насколько),
это силы и смерти союз
прекрасно-нерасторжимый.

И на что похож украденный час, пока
Время спит, голова покоится на руках?
Я играю на чуткой скрипке работы мастера,
струны которой звучат, как счастье,
даже не думая дожидаться
прикосновений смычка.

ГДЕ МНЕ ОТДЫХ

Пастораль выходит из моды.
Господи, скажи, где мне отдых?
Неужели это — из Твоих истин:
Мол, в могиле (да и только) я высплюсь?

За спиной оставив город и горе,
Я ныряю в Травное море,
В грандиозные зелёные реки,
И сухие стебли колют мне веки,

Не дают уткнуться в них носом.
Облетело, отцвело, скоро осень.
Есть ли где-то безотказное средство?
Скоро осень, а мне некуда деться.

Вот растёт метлица — легко ей?
В колоске и то нет покоя,
Ни в одном цветке нет покоя,
И в Твоём раю нет покоя.

Пастораль выходит из моды.
Пусть. Она врала мне про отдых,
Про особенность иных территорий
И зелёную траву
Словно море.

ФЕЙЕРВЕРК

Ночь прогремит и сгорит во сне,
взглядом блуждая сонно.
С кроны цветной миллиард огней
осыплется в небе тёмном.
А поутихнет когда фейерверк,
синий, пурпурный, лютый,
Орфея выглянет из ветвей —
сыграть на своей салютне.
Что же, играй, веселись и пой,
дурочка из бамбука,
в ярких браслетах перед собой
вытягивая руки.
Бусы звенят, нарастает дрожь,
дальше смотреть не хочешь,
дальше — рассветный багряный нож,
свет после долгой ночи.
Вот тебе все твои чудеса!
Блекнут её ланиты,
катятся капли по небесам,
бусинами по нитке.
Вправо и влево цветки огня
странного; чёт и нечет;
чёрная, белая, чёрная,
белая; утро, вечер;
узел, развязка; да и не да —
к низким сердцам высоким
бусины феи по проводам
льются кровавым током
капля за каплей, один и ноль:
затапливают планету
сходство, различие; счастье, боль;
цвет — и отсутствие цвета.

КТО НЕ В ТАНЦЕ

Кто не в танце, тот ни за что, ни с чем,
тот навек исчез и помянут всуе.
Снова будет полдень. В его луче
золотится пыль. И она танцует
и стучит по струнам, и звук цимбал
из пятиэтажки по свету льётся.
Волосы откидывая со лба,
фея золотая танцует солнце.
Этот сложный ритм у себя внутри
воплотить и дать ему жизнь и тело —
я умею музыку, посмотри,
слышать песню — всё, что вам нужно делать.
Кто самозабвенно танцует жизнь,
вычертил ногами узор «останусь».
Так повелевает — aaja! Кружись!
Вечный полдень — вот что такое танец.

МНЕМОТЕХНИКА

эти зимние звёзды — на полку времени,
это время — на полку под буквой «вэ»,
на нули, единицы, решётки кремния,
на нейроны в проторченной голове.
ой, заброшены часики в диком космосе,
ой, летит, ой, сметёт на пути стрела…
подхватило, качнуло и вытолкнуло на ось
колеса, и сияющий циферблат
завертелся вокруг. ну давай, поехали
(а всего-то — наморщив усталый лоб,
сохраняешь при помощи мнемотехники
этот мнимый, но красочный хронотоп).

NIHIL

А пускай болтовня невнятная
да уступит-ка тишине:
ничего-то мне и не надобно,
ничего у меня и нет.

Натяну провода канатами,
равновесие удержу.
Вот таким вот я акробатом
никому да не покажусь.

Раскачаюсь над спящим городом,
расчудесный эквилибрист.
Под неслышимые аккорды
поменяются верх и низ.

Ни венца, ни лица, ни знания,
ни тебя, ни пальто с манто,
ни мечты, ни воспоминания,
ни вчера, ни сейчас, ни потом.

Я пляшу как хочу. Без воздуха,
загребая руками ночь.
Всё, что воздано, — будет поздно мне.
Всё прекрасно и всё равно.

По звезде с каждым тактом падает,
приземляется на район.
Ничего-то мне и не надобно,
что не надо мне — всё моё.

Романтишная дужка месяца
и слова — не пьянят меня,
я жонглирую ими весело,
не стесняясь порой ронять,

даже смысла порой не вкладывать,
можно с ним, да ведь можно – без…
Ничего-то мне — эх! — не надобно:
ни земли, ни этих небес.

ЭТО БЫЛО НА ВСТРЕЧЕ, БЫЛО НА КОМЕНДАНЕ

это было на встрече, было на комендане.
сквозь невнятицу мыслей, крутящихся в голове,
я подумала что-то о чьих-то контактных данных
и ещё (отчего-то): «время встречать рассвет».
заклубился, пейзажа усиливая прозрачность,
плотный дым из трубы, формирующий облака,
расплывались в дымке числа неоднозначно,
и рука, рисовавшая подпись, настолько была легка,
что я видела сквозь неё папки, перегородки,
скрепку, мышку и клавишу, и ничего извне,
разве только негромкий тон из окна высотки
разливался как сон, проступивший сквозь сон во сне.
а потом ледяное солнце объяло стеклянный купол
и разбавило цвет. побледнела моя печать.
стало ясно — никто ничего не продаст, ничего не купит,
и вопросы забыты, да надо ли отвечать.
закружились бумаги и завертелись кресла,
как десятки прочих, физических твёрдых тел,
а потом бизнес-центр плавно поднялся с места.
сделал три оборота и медленно полетел.

АТАНОР

I. О ДВУХ ИСТОЧНИКАХ

где не плещет река,
где земля велика и небо
нестерпимо, лежал и глядел на иссякший ключ
кто-то; пил свою кровь,
острым камнем взрезая вены,
болью влажной — «нельзя», красной жаждой — «ещё чуть-чуть».

и во все времена
за барханами был оазис:
камни, травы, пруды, много чистой живой воды.
но пески горячи,
так опасны и непролазны,
как движения вихрь, отрицающий все следы.

от кого-то осталась
косточка, просто остов,
кожура, истончённость бледного лоскутка.
как бы вспомнить, когда
он поднялся и, рухнув оземь,
пьяной коброй пополз в направлении родника.

как бы вспомнить, когда
замерцала в глазах полоска,
разгоняя чудовищ ночи, как тяжкий сон.
приоткрыв, не дыша — под ладонью увидел звёзды
и подумал, что умер или был вознесён.

как бы вспомнить, зачем
кто-то руки воздел — обратно
к небесам, глубоко блистающей синеве.
и склонился к границе
спокойной, холодной, гладкой
и припал к ней губами, и пил отражённый свет.

II. ТОТ, КТО БЕЗ РОДУ И ПЛЕМЕНИ

тот кто без роду и племени
слоняется просто так
белый огонь из темени
ритмизирует шаг

где воробьи где вороны
в облаке стае птиц
шёл меж собой и городом
не различая границ

тот кто не ведает разницы
так умеет смотреть
как в глубину алмазную
отражённый предмет

того кто свой взгляд впечатывал
в сердце вещей других
слушал асфальт укатанный
слушал свои шаги

тот кто слонялся вечером
в нишах неровных стен
в складках коры и веточках
в каждом опавшем листке

в свете густом оранжевом
призрачных фонарей
вывески ресторанчика
в сумеречном дворе

тот кто лежал распластанный
памятью разных мест
от гусарской до хазова
вышел растрачен весь

улицей намагниченной
жизнью и страстью его
в городе необычном где
делалось волшебство

встречные поперечными
ты не один из нас
тот кто блуждает вечером —
правый косящий глаз

тощие и дебелые
безошибочен нюх
чуют ЧТО может сделать он
чуют нерусский дух

ты не замёрз ли бедненький
где твой стол полный яств
где дворец и наследники
неизъяснимых богатств

ветки под ветром склоняются
гнёзда сорвёт метель
в стаи они сбиваются
льнут и дрожат а затем

вновь соберут что разбросано
новые гнёзда совьют
тот кто ночами уносится
за бесконечность свою

дальше не будет ворочаться
сделав один оборот
тот не умрёт в одиночестве
кто никогда не умрёт

III. ХОЛОДНА ВОДИЦА В ТВОЕЙ КУПЕЛИ

Холодна водица в твоей купели
в январе, но не холоднее крови.
Ночью здесь, как принято, пили-пели,
в пять утра ни звука не слышно, кроме
плеска… Ай да умница, Володимир,
ай да Пётр! Земной вам поклон и амен.
Не багряный терем — зелёный Зимний,
не огонь и меч — а вода и камень.
Сам себе ответил, и, в самом деле,
что прибавить к этому? Княже, Отче,
холодна водица в Твоей Купели,
впрочем, не как я — но как Ты хочешь.

IV. ОТЧЕГО-ТО МОЙ ЛЕС ПРЕВРАТИЛСЯ В МЕБЕЛЬ

Отчего-то мой лес превратился в мебель,
а трава — как ворс дорогих ковров,
где когда-то сосны впадали в небо,
где вливалась в них голубая кровь.

Он был полон чудес — а теперь столешниц.
Ножки кресел тонут в грязи болот.
Я ищу — а вдруг уцелел мой леший
под диваном или залез в комод?

Раньше у корней обитали в норах
боги… Одиноки мои шаги
в необжитых вырубках-коридорах,
где не слышно пения берегинь.

И стоят уютные софы, стулья,
новые создания на земле.
Голуби помойные — гули-гули,
вспархивая, тонут в зелёной мгле.

Я иду вдоль просеки. Задержалась.
Голова растрёпана и грязна.
Позади бессмысленна недожалость,
впереди немыслима белизна.

V. НУЛЕВОЙ АРКАН

А солнце мертво. Холодный, землисто-сырой туман
придавит его могилу, и ядерная зима
пойдёт снизу вверх. С пейзажем сливается камуфляж.
Здесь был наш любимый город — но больше уже не наш.
Последний герой постапа, последний его дурак,
вдоль пафосных прежде зданий, где жёстко велась игра,
где зверь извергал из пасти лавину златых монет,
они в голове звенели, но больше, наверно, нет.
И чёрт с ним. Пустую фляжку достану из рюкзака.
Здесь было когда-то лето, здесь, было, текла река,
в воде отражалось небо, и плавали рыбы в ней,
она утоляла жажду, но больше, наверно, нет.
От выстрелов в спину куртка — едва ли не решето.
От мира сего осталось безжизненное ничто.
А было — комфорт конфорок, где будущее в огне,
и я тебя так — но больше, но больше, конечно, нет.
В тяжёлый туман вглядеться, искать, что ещё умрёт,
пространство затвердевает, кончается кислород,
хрустят сапоги, невидим под ними узор следов,
и вот — нулевая карта, не греющая ладонь.

VI. ОХОТНИК ЗА СНОВИДЕНИЯМИ

едва ли снег продержится на траве,
черны следы: всё жалко и некрасиво.
от лая шавок раненый в сердце зверь
бежит, теряя, им отдавая силу.
не отвлекайся и не смотри назад,
ведь он уже практически задохнулся.
из темноты сверкают его глаза:
он ждёт, чтоб ты забылся и обернулся.
он загнан, слаб, истерзан лесной тоской,
жил бы с людьми, сказали бы — паранойя…
рывок — и чёрной тени над головой
полёт — и ускользает он снова, снова.
но сплетена искусно недаром сеть
для многих снов и для одного, в котором:
зверь где-то рядом, дышит, он чует смерть
и рад, что всё закончится очень скоро;
звезда восходит, свой приближая час
и отражаясь в каждой из ломких льдинок;
что было нашим — однажды, пусть только раз —
от нас ещё ни разу не уходило.

VII. ПИФИЯ

Цивилизация вылетела в трубу,
спускающуюся в бензинистую Неву.
Старый пляж опустел, не для нас открывая вид:
семки, бутылки и волосы нереид.
Нога прижимает пластик горелый: он
воняет, как разлагающийся Пифон.

Но по субботам, вихрем взвивая миф,
бродит зачем-то девочка лет восьми
здесь, где не слышит, не видит никто её,
дёргаясь в танце, песни под нос поёт,
здесь, где бескрайние свалочные моря
мерно колеблются, будто по волнам рябь.

Что же с того? От грязи минувших дней
синее — ярче, солнце — ещё сильней
светит; и пляшет, ногой попирая прах,
эхо далече разносится в небесах,
луч рассекает волны, достигнув дна —
золотом озаряется глубина.

И в этот миг покидает её душа,
и эти звуки ей не принадлежат:
кто-то из двух как будто бы дышит вслух,
чьим-то дыханием захваченный чей-то дух,
кем-то оставленный после, лишённый сил.
Но никого, кто что-нибудь бы спросил.

Так было в Дельфах много веков назад:
со дна ущелий вверх поднимался смрад.
Тысячелетия — мусор и вторсырьё.
Снова находит, охватывает её,
кружит, недужит, в ладони лицо берёт,
шепчет о том, что пифия не умрёт.

VIII. КАССАНДРА

Открывайся, мой третий глаз,
пробуждайся, кассандра спящая.
Меж землёю и небом связь —
настоящая, настоящая.

Не по блажи мечтаю слыть
ясновидицей да пророчицей,
но, израненная, испить
из живительного источника.

А неясно кому-нибудь —
для чего толковать с невежами?
Ведь не я выбирала путь —
все другие пути заснежило.

Закрывайся, моя печаль,
хватит мниться да пустословиться
(не умея рубить с плеча,
ночью вынесу за околицу),

не веди меня в тёмный лес
бесноватого исступления,
ты проходишь, ведь ты — болезнь,
мне — обещано исцеление.

IX. ДУРНАЯ БЕСКОНЕЧНОСТЬ

Здесь, в уютном доме не гаснет свет,
это свойство памяти — угасать.
И живёт беспамятный человек
от стола до книжного — и назад.
Бодрый голос, яркий ТВ-экран,
и они сражаются (кто — они?).
Человек взирает на фолиант,
не переворачивая страниц.
Что-то здесь написано, может быть,
что-то это значило — как пить дать.
То ли мысли, то ли глаза слабы,
и ни букв, ни смысла не разобрать.
Чашки опрокинутой горький дар
прозвенит в ушах: «Всё одно… равно…».
Собери осколки и (как всегда)
на часах увидишь 00:00.
Что смотреть? Однако закрыть нельзя,
взгляд прикован или заворожён,
по часам, по древним шкафам скользя
снова, снова, и не проходит сон.
Телевизор, книга, ковёр и стул —
все они сливаются в грубый звон,
в липкую холодную темноту,
медленно вползающую в твой дом.
Здесь, в уютном адике вещных снов,
где всю вечность свечи горят, слепя,
бытие не ведает больше слов,
время замыкается на себя.

X. ТАМ, ГДЕ БУДЕТ ПОКОНЧЕНО С ТЕМНОТОЙ

оттого что есть у меня глаза и я вижу свет,
оттого что у света есть белизна листа,
оттого растекается мыслию по канве
мой узор, чтобы чем-то на что-то похожим стать.
оттого что время — херовенький антидот,
не умею вынести собственной тишины.
только расположение линий меня ведёт,
и невидимой ниткой пальцы оплетены.
завтра снова окажется — смысла не подвезли,
мы смеёмся не в лад и опять говорим не то.
… оттого завершится линованный белый лист
только там, где будет покончено с темнотой

XI. ЛАБИРИНТ

неужели не сможешь выйти,
через буквы найти и сны
в недостроенном лабиринте
узкий след змеевидной нити,
свет улыбки как блеск блесны.

то — такое, а то — сякое…
был заштатный у нас дедал:
он по пьяни сначала строил,
а потом уже рисовал.

неужели, блуждая столько,
не приблизился ни на шаг
к изначальным своим чертогам
и задуманным чертежам.

что хорошего в том, что знаешь:
сам — строитель, герой, тиран…
ничего ты не выбираешь,
никогда ты не выбирал.

посреди сигаретной вони —
эй, критянин (верней, кретин),
за картинками ничего нет,
кроме подлинников-картин.

так зачем же идёшь по зову
недослышанного тобой
сына Эфры, тебя-другого,
кто брёл в сумраке, очарован
красной нитью — своей судьбой.

нет ни времени — слишком поздно,
ни надежды — ты сгинешь тут,
не увидев, как сразу после
декорации упадут.

(так — в густую, чернее мавра
ночь — выплёвывала слова
недобитого минотавра
говорящая голова).

XII. КРАСНЫЙ ЛЕВ

1

Подожди, и сбудется, что хочу,
Притворись ничем, белизной маня.
Красный лев не жалеет меня ничуть.
Красный лев бросается на меня.

Уходи, ничей, посреди ночей
Лунный свет процеживая, лови…
Синий вол исполнен своих очей,
Красный лев исполнен своей любви.

Может, сможешь — да ещё на земле —
Вспомнить, сделать, что от тебя хотят.
А пока судьба твоя — красный лев,
Красный лев и солнце в его когтях.

Поиграй со мной и сдави сильней,
Мне не страшно медленно засыпать
В мягких, тёплых лапах. Но и во сне
Красный лев приходит опять, опять

Закрывать глаза, открывая глаз,
Поднимать наверх, провожая вниз,
Умирать, как будто бы в первый раз,
Убивать, давая другую жизнь.

2

Где-то на свете, где даже йети
Можно заметить, и то едва ль,
На белом снегу раскинуты сети,
Чёрные сети для красного льва.

Вот, подымается Бетельгейзе,
Прячется в зарослях Орион:
Из густоты белоснежной взвеси
В свете созвездий выходит он.

Древо ветвится и снег искрится,
Не осыпаясь нигде с ветвей.
Мягко проходит сквозь сеть и быстро,
Мягко запутывается в ней.

Не пошевелится и не вздрогнет
Лес, словно всё же чего-то ждёт,
Кто-то из зарослей и сугробов
Смотрит, следит, не спешит — и вот,

Из непроглядно туманной взвеси,
В призрачный снег не впечатав след,
Под Бетельгейзе, под мёрзлый месяц
Снова выходит твой красный лев.

Снова проходит под снежной веткой,
Словно вслепую, не видя сеть,
И растворяется в звёздной сетке,
Будто бы пойманный насовсем.

Что было начато — завершится,
Может: пройдут миллионы лет,
Станет прозрачнее, истончится
Алый, чуть смазанный силуэт.

Лес неподвижен: лёгким касанием
Воздух — колеблемая струна,
Белое, белое ожидание,
Алая, алая тишина.

XIII. БОЖЕСТВЕННЫЙ АНДРОГИН

Ну и что мне в тебе,
криворожее и ушастое,
гориллоподобно вышагивающее властно,
беспросветно умелое, путающее –тся и –ться,
сколько будешь ещё выкобениваться,
сообщая всем видом: «Аз есмь — существо»?
(Словно в ухо насмешкой: «и это —
брат твой»).

Или ты, вся такая в духах и в тюльпанах
или в розах безмозглых с тупыми шипами,
раскудряво-каrтавая, донельзя жеманная
(в общем, попросту дура)?
А это — сестра моя.

С вами — тяжкий крест,
а без —
хоть в петлю.
Не-на-ви-жу вас,
ненавижу вас,
ненавижу вас
и

в кроманьонской пещере ли в замке средневековом
как случайности плод получившийся сам собой
он давно был зачат и родится в свой день сверхновый
в час назначенный и запланированный судьбой

где же в нём самозванца разнузданная повадка
глинотелая спесь искривлённый страданием рот
ни слезинки в глазах ни морщинки на коже гладкой
нежной твёрдой рукой исправляет и лечит код

это словно сбылось долгожданное пробуждение
это словно лепить научается пластилин
вылупляется из цифрового яйца вселенной
синеглазый малыш божественный андрогин

XIV. ОЛИМП

Заново родившись, начать дышать
там, где на три вдоха — короткий шаг,
где шагать — не то же, что по земле,
но земля — есть то, что
должно
преодолеть.
Важен только воздух теперь, и он
пустотой разрежен и напоён.

Что уж Бродский, это вам не холмы —
бездны и обрывы, где тьмы и тьмы,
кто бы ни упрашивал не смотреть,
темнота — есть то, что должно преодолеть,
под ноги, как будто в кромешный ад,
бросив покорённый вершиной взгляд.

Скоро полдень, стало быть, неспроста
манит серебристая высота.
Что с того, что тяжести мелкий дух
на плечах расселся и бредит вслух?
Три ступени — лестница к небесам,
тяжесть — то, что…
(дальше ты знаешь сам).

Двести метров — ну так, скорей вперёд!
Будто в наваждении всё плывёт,
будто осязает порой рука
ось земли, единую вертикаль.
Взглядом, что даст фору любой из льдин,
ледяное солнце в лицо глядит.

Ледяное солнце — и ты, вдвоём,
и вопрос: «Могу я забрать — своё?»,
где течёт полуденная вода,
чуть качнётся стрелочка — и тогда
золото по склонам польётся в мир,
сделай шаг — и первым его возьми.

XV. VITRUM

Да будет тишина.
Расстроенные нервы
настроит полумрак, и заклубится дым,
и упадёт в ладонь сияющая сфера,
божественная дочь тождественной звезды.

В бесформенность придя, весь мир придёт в движение,
втечёт, перетечёт — и примет новый вид,
и сложит новый смысл, которого уже нет,
и в зыбкости его стекло заговорит.

Взгляд будет погружён, не отражённый втуне,
в кристальный океан, подводный малахит
и поплывёт среди русалок и нептунов,
живых кариатид погибших атлантид.

Блаженное «темно», не слышно, только видно.
Но звук уже рождён и напоён стеклом.
Он просится наверх, птенец, дитя, сильфида,
чтоб нежность высоты попробовать крылом.

Летит, летит, летит! Мажорный, разноцветный,
рассыпчатый аккорд, в котором ладу нет,
есть терпкий аромат и розового ветра
серебряных цветов невиданный букет.

Качается в руке холодный гладкий глобус.
Болтанка. И печаль зачем-то так легка.
Воздушная волна. Поёт надрывно лопасть.
Прекрасная Земля печально далека.

Печальная Земля — внизу под толщей белой,
но обозримо всё и каждая деталь:
стеклянный человек привычным занят делом,
он смотрит на хрусталь, он строит вертикаль.

Он строит вертикаль, блестящие ступени,
и Вольфганг Амадей садится за клавир,
величие капелл и стройность песнопений:
«Да будет новый миф! Да будет новый мир!».

Сверкающий кристалл внутри содержит солнце,
глядеть в него, впивать, не размыкая век,
как многоликий луч танцует и смеётся,
и в тысяче зеркал свой преломляет свет.

XVI. СТРАНА ЧУДЕС

Где ей мать-отец, где ей «там» и «здесь»,
где ведёт звезда и гнетёт звездец.
Посчитав овец и поев сердец,
Алиса идёт по стране чудес.

Путь её — от синей планеты до.
Песенка — октава от «до» до «до»,
цель её жизни, пропетой на треть:
накопить на квартиру, чтоб в ней умереть.

По цветку идёт, времена крадёт,
и не в глаз, а в бровь, и не в бред, а в брод,
выпуская мыльные пузыри,
она помнит: смерть — это просто трип.

У Алисы нет никаких идей,
никаких детей, никаких затей,
никаких гостей, никаких властей,
да и сказки нет, да и смысл отпет —

только солнце, чуть согревшее полюса,
только отраженье его лица
в виде блестящего яйца
на антрацитовых небесах.

Розовой сферой окружена,
в розовом шаре плывёт она,
защищена, не важна, нежна,
посвящена, прощена.

Где ей сон и явь, где ей вброд и вплавь,
где ей жизнь-держись, где карниз и вниз.
Алиса идёт и жуёт свой гриб,
смерть – это просто…

XVII. ОНА

в запруде большой реки лежит она под водой
разбухшие рукава питают весенний дол
размытые берега вздохнув оседают вниз
за сном наступает сон за жизнью проходит жизнь
да кто бы её нашёл покрытую зеленцой
без формы и смысла там где было её лицо
желтеет речной песок где были её глаза
хохлатая птица вьёт гнездо в её волосах
так прочно она мертва надёжно исхода нет
лежит она под водой лежит миллионы лет
в запруде большой реки ни времени ни миров
холодные рыбы пьют её голубую кровь

XVIII. UROBOROS

Гладкое пустое шоссе.
Воздух словно виски со льдом.
Не заехать ли в «Карусель».
Ладно, это можно потом.
В семь часов вернуться домой,
Завтрашний придумать обед.
Двигаясь всегда по прямой,
Видя впереди себя свет.
Радио — опять хит-парад,
Выключить, оставить нельзя.
Перед поворотом на КАД
Смерть меня целует в глаза.

Длинное, в запрудах шоссе,
Словно неживая река.
В правой бы стоял полосе,
Добежать бы мог до ларька.
Не хочу надолго застрять,
Потому что времени нет.
Ночью просыпался опять
В новом, изменившемся сне.
Радио — курс евро растёт.
На руле чуть дрогнет рука,
Что же — впереди поворот,
Значит, на сегодня пока.

Старое, в ухабах шоссе.
Двигаясь всегда по прямой,
Будто вместе, будто как все,
Главное запомнить — «домой».
Радио заглохло — финал,
Значит, больше времени нет.
Ты? Опять? Тебя я узнал.
Боже, сколько зим, сколько лет.
Все разлуки стали не в счёт,
Ты уже не прячешь лица.
Будучи с тобой обручён,
Я не разбиваю кольца.

XIX. ОКО

От ви́дения — до видéния,
от зрения — до прозрения.
Око видит и спит —
непредвиденный вид:
как ни приглядишься — всё неприглядно,
видимо, невидима — ой да ладно,
по тропе окольной брести оккультно,
околокультурно, архитектурно —
всё узрит и что-нибудь повторит
телекомпания «ВИД».
От комедии — до трагедии,
от невидения — до неведения.
Концентрируя свет, излучает ночь,
собирается в центр неземная мощь:
землю надо бы водой окатить,
чтобы ничего —шаром покати,
очень гладкий глаз на тебя глядит,
очень сладкий глас на тебя летит.
И в зерцале этом, как будто знак,
созерцаешь свой изумлённый зрак,
озирясь по сторонам, зело
боязливо. А собственно, всё —
zero.

XX. О́ДИН

Ничего-то символ не говорит.
Как ты ни крути, не даёт ответ.
Тишина. И слышится только скрип,
Но, как ни крутись, не сломаешь ветвь.
Размотай моток, отыщи исток,
Где сойдутся заново полюса.
Кто так креативен был и жесток?
Ты, ты сам. Поистине, только сам.
А тоска, хоть вешайся. Что ж, виси,
Сам себя спроси, каково тебе
На ветвях развесистой Иггдрасиль,
Вечно-юной матери этих бед,
Что помножит, сложит… Возводит в куб
Скорби для того, кто проходит вброд
Материнский шёпот холодных губ,
Меметичный путь в сердцевину вод.

XXI. НЕЗНАКОМОЕ СОЛНЦЕ

Как глубокий след в снегу оставляет полоз,
Как незримое мает, снедает, не привыкает,
Так врезается музыка в сердце, не успокоясь:
Едет в дали Адель, где заветная ель сверкает.

Десять сфер, десять мер, кавалер приглашает даму
В глушь и лесь, где стезя, всё, что льзя и нельзя, заснежит,
Нежен мех барсука и дорога легка, и дальних
Свет огней, что за ней, между голых ветвей всё реже.

А игра гусляра вплетается в лай собачий,
И душевный порыв, и дешёвый надрыв, не слушай,
В приоткрытых губах запекся белый яд, не плачут,
Стекленея, глаза, что не отражают душу.

И когда напев, изойдя из себя, иссякнет,
Над землёй взойдёт сиять чернотой графита
В свой зенит, неизбывную, вымечтанную Акмэ
Незнакомое, странное солнце Аделаиды,
Беспокойное, тайное солнце Аделаиды.

Встань теперь и дыши, и пляши, наплевав на гусли,
Где мерцает звезда перевёрнутой пентаграммой,
Выпей лунной воды, вырви лунной травы, и чувства
Разметай, как бусы, по ниточкам филигранным.

И кружись, не держись, и, напитавшись тайной,
Пляшешь, машешь и скачешь, хохочешь или пророчишь,
И тогда поднимаются сани в воздух с собачей стаей
И взмывают вверх в черноту бесконечной Ночи.

Ночь, Великая Ночь, будь со мной, до рассветной рани —
Помогай, не пугай своей кровожадной пастью,
Ты так ранишь меня, но нет во мне больше раны,
Я во власти твоей, но нет надо мной твоей власти.

XX. КАРУСЕЛЬ

А утром случится внезапное,
о чём рифмовали мы все:
гнедыми конями и в крапинку
вернётся твоя Карусель.

И что-то проявится страшное
в условно примятой траве…
Взглянув, мы увидим струящийся
меж пальцев торжественный свет.

Так просто! И нам захохочется,
икая, дрожа и визжа,
конечно, нам после захочется
бежать к Карусели, бежать,

беситься, творить безобразия,
поднявшись с постели, спешит
эфирное тело фантазии,
субтильное тело души

хватает поводья и с криками
носками стучит по бокам,
и конь, величаво поскрипывая,
летит через дни и века.

Как будто светопреставление
внизу, впереди, позади,
эфирная плоть сновидения
почувствует ветер в груди.

Всё выше и всё истончаются
твоих очертания рук,
и мчится, несётся, вращается
нелепый, божественный круг,

и нет окончания праздненству,
где судьбы ветвит и вершит
эфирное тело фантазии,
субтильное тело души.