из двоих в авто один —
всегда пассажир,
вспарываю жизнь свою наточенным скальпелем,
медленно тяну волокна правды
из лжи.
Город запрокидывает площади к небу,
пасти подворотен
недобро ощерив.
Всех его оград не хватило мне бы,
чтобы заслонить зимам путь
к твоей двери.
Девушки на Невском улыбки комкают,
как деньги,
которым больше нет веры.
Льдины под мостами трутся острыми кромками.
Берега гранитны
и намеренно серы.
Помнишь ли, как на Надеждинской улице,
у дома Хармса,
миллион лет назад,
шептал тебе: «детка, не будем хмуриться,
город выдержит холод
и удушье осад»?
Переводили стрелки часов на зимнее.
Спасали души
кровожадных прохожих.
И нежность делала тебя всё красивее
(куда уж больше?) —
до спазма, до дрожи.
Откладывали сон на потом, на праздники
и, в кофе друг другу
сахар насыпав,
сливались в едином, такие разные.
Нежно говорили
про дочку, про сына.
Вплетались друг в друга, как нити в фенечку.
Всходили к небу по телам,
как по лестницам.
Все умерли, даже Ерофеев Веничка.
А мы всё живы, живы,
даже не верится.
Телефон молчит, уже не нужен мне он.
В садах твоих
цветы лепестки растворили —
мои перекрёстки заметает снегом.
Заносит следы, не различить –
твои ли?
Метелями город стирая с карты,
озябший Бог хмур,
он устал стараться.
Сердце тревожится – где же ты, как ты?
Твои редкие письма
не дают мне сорваться. ‘]