Орлуша (Андрей Орлов)

Я был морем невнятно текущей мысли,
Что-то чувствовал вяло, а что-то остро,
Якоря безнадёжно в пучине висли
И волна размывала рассудка остров.

Но решенье пришло, так порой бывает,
Неожиданно, как от самой природы:
Нужно в дно забивать неустанно сваи.
Лиственничные. Чтоб отступили воды.

Чтобы дому, который хочу построить,
Было ясно, на что ему опереться,
Чтобы строить не для разрушенья Трою,
А вторую и лучшую из Венеций.

Я с тех пор перестал в суете метаться,
Негниющие брёвна в себя вбиваю.
Я на них буду строить своё палаццо,
Но – потом, а сначала – за сваей свая!

Пусть камин жрёт поленья, не уставая,
Корешки – в потолок: Кьеркегор, Лукреций.
Всё – потом. Матерясь, забиваю сваи
В основанье лучшей из двух Венеций.

Мысль о том, что природы земной венец я
Не смущала меня почему-то раньше,
А сейчас я на петли в своей Венеции
Лажу дверь, чтоб могла постучаться Банши.

Биология – это довольно жёстко:
Всё проходит. Но если не поддаваться,
В голове моей смогут гулять подростки
Через семьдесят лет. Или – триста двадцать.

Люди смогут во мраке листать страницы,
Будут тени бросать на полотна свечи,
А из строк побледневших возникнут лица
Тех, кто рядом сейчас, но, увы, не вечен.

Кто-то, рифму приладить к себе пытаясь,
Вдруг поймёт, что она до тех пор – живая,
Значит, я не без смысла с прорабом лаюсь.
Вот, сегодня забил неплохую сваю.

Я умру пятьдесят три года назад
В уральском роддоме розовым крошкой.
У меня будет сморщенный детский зад
И смешные малюсенькие ладошки.
Пуповину доктор соединит,
Щёлком ножниц стальным мою жизнь итожа,
И меня затянет в себя магнит
Материнского тёплого междуножья.

Я уйду из жизни не тем путём,
Как вперёд живущие сто процентов,
Я сперва в клубочек свернусь, потом
С головою укрою себя плацентой,
На конце тоннеля погаснет свет,
Глаз врача исчезнет и шкафа дверца,
Завершится жизни дурацкой бред
И забьются вновь в унисон два сердца.

Я начну уменьшаться за часом час,
Совершая росту процесс обратный,
Забывая о том, как я жил – подчас –
Совершенно светло, а порой – развратно.
Пропадут понемногу размер и суть
Самомненья и смыслов определенья,
И заменится клеток деленья жуть
Дивным шорохом клеток соединенья.

Вот уже позвоночник почти исчез,
Превратившийся в рыбью прямую хорду,
Вот уже я без ручек и ножек без,
Улыбаю зародыша мини-морду!
Вот уже не увидеть и черт лица,
Не поймёшь, еврей или монголоид,
Вот уже я снующий в яйце отца
На других не похожий сперматозоид,

Я уже неделим, я почти невесом,
Я – ещё полмгновенья – и стану атом.
Аз есмь «Икс» и «Игрек», набор хромосом,
А добавить «И» краткое – стану матом.
Я – весёлая смерть на конце иглы,
Я – мошонки творца суетливый пленный,
Я могу быть вытерт о край полы,
А могу стать началом всея вселенной!

Я есть жизни начальная пустота,
Та, кого так боитесь, молитвы блея, вы,
Я – квадрат, зачерняющий ткань холста,
Я – таблица кошмарная Менделеева,
Я – Нерон и Мисима, Кортес, Паскаль,
Я – из старых газет по ручью кораблики,
Я – верховный ацтекский божок Кетцаль
И летящее в темя Ньютону яблоко.

Мне не нужно спасения и наград
И к высотам духовности восхождения
Потому, что я просто живу назад,
Поменяв полюсами смерть и рождение.
Всем, живущим в гнетущей лет кабале
Что сейчас на прощанье хочу сказать ещё?
Я рожусь через тридцать примерно лет
На каком-нибудь маленьком сельском кладбище.

***

Ни вчерашней тоски, ни любови давней
Не видать, если плотно закрыты ставни

Их прощальным лучом пополам делённый,
Мирно спит у стены старый стул плетёный

Где-то тут же, в тени двух зелёных досок,
Мокрый зонт позвоночник прямит, как посох

Не уснуть, не согнуться, не распрямиться,
Память хрупкой слюдою в ночи слоится

Но муранские вазы того, что было
Разбивают копыта ночной кобылы

Той, что правая, если глядеть с Сан-Марко,
И уже не нужны, как ребёнку марки,

Те клочки, что нам память скупая дарит.
Мавр поднял свой молот, сейчас ударит,

Прославляя пиратский промысел дожий,
Забирая всё то, что ты раньше прожил,

Прогоняя по вене цианский калий,
Чёрный родственник венецианский Кали.

Если чутко очнуться в рассветной хмари,
Если уши заткнуть на пятом ударе,

Когда голуби мечутся в бронзы гуде,
То удара шестого тогда не будет

И седьмого не будет ему подавней,
И начнут по одной отворяться ставни,

И закрытым останется лишь оконце,
То, куда никогда не смотрело солнце,

То, откуда не видно изгиб канала,
Где стена без ступеней и без причала.

От которой, зажатой меж двух палаццо,
Гондольеры не любят ногой толкаться,

На которой найти не сумеешь дверь ты.
В этом доме жилец не боится смерти.

В этом доме немало людей бывало
В суете ежегодного карнавала,

Здесь хозяин с гостями пускался в пляски
С так похожим на маски лицом без маски.

Он внимательно слушал сложенья Данта,
Дирижируя, Моцарта гнал в «анданте»,

Потакал Чайлд-Гарольду в забавах плотских
И пытался сказать без акцента «Бродский».

Иногда, если кто вдруг без меры взбесится,
Говорил: «Загляну к тебе через месяц»,

А иным он шептал: «Страх в себе умерьте
И – творите! Не стоит бояться смерти.

И – живите долго. Пока творится,
Наша с вами встреча не повторится».

А в сухом остатке, в итоге, в сумме,
Жив лишь тот, кто прежде когда-то умер,

Кто решил, что сам себе он наставник,
Кто закрыл от внешнего света ставни,

Кто закрыл от внешнего звука ухо,
Чтобы, как Бетховен, творить без слуха,

Кто забыл в июле про краски лета,
Чтобы, как Малевич, писать без цвета,

Тот, кто дух испустил не седым и старым,
После пятого, перед шестым ударом,

Тот, кто утром, пока безмятежно спал ты,
Шёл к Сан-Марко, а вышел опять к Реалто,

Пил вино и кусал от простой ковриги,
И все львы перед ним закрывали книги.

В ночь с тридцать первого на первое
Я совершил от всех побег,
По городу, обычно нервному,
Мы шли вдвоём: шёл я и снег.

До полночи была лишь толика
Пяти минут, был воздух густ,
Как холодильник алкоголика
Был город безнадёжно пуст.

Деревья под светодиодами
У звёзд мой взгляд, светясь, крадут,
Так девушки, надевши модное,
На сельских танцах принцев ждут.

Я ощущения похожего
Не знал: под снега пеленой —
Москва, ни одного прохожего,
Машины тоже ни одной.

Обострены и слух, и зрение,
Сейчас мне будет с неба Знак…
И вдруг в какое-то мгновение
Всё это кончилось: хренак!!!

В знак завершенья года гадкого,
Который — «всё!», «уже — вчера»,
Срывая пробки с «полусладкого»
Раздалось дружное «Ур-р-ра!»

Потом — на пять секунд молчание
(Вливались миллионы доз),
Потом — окошек открывание,
И понеслось уже всерьёз!

Символизируя заветное
(Здоровье тёщи, например)
Вдруг залпы, громче, чем ракетные
Отправили салюты вверх,

Один другого обалденнее,
Вдруг стало видно, словно днём:
Война и кризис населению —
Всё пофигу, гори огнём!

Вороны, как и я, напуганы,
В морозный воздух поднялись,
Друзья, друг другом обматюганы,
Уже на улице дрались,

Хрип Лепса, дикий визг Киркорова
Мозг разрывали, как тротил,
Куда-то пролетела «скорая»
(Степанов вилку проглотил),

Меня принявши за приятеля,
В меня пытались водки влить,
Я отказался от объятия
И вовремя успел свалить.

Услышав в спину много лестного,
Я к дому свой направил ход,
Я встретил много интересного,
Но я не встретил Новый Год.

«Кто на трещину наступит, тот и Ленина погубит!» (детская примета)

Ладно бы, было чего-то обещано,
Ладно бы – детский бессмысленный спор,
Но наступить на асфальтную трещину –
Режьте меня, не могу до сих пор.

С детства походкой хожу смехотворною:
Шаг – чуть длиннее, короче – другой,
Лишь бы на страшную трещину чёрную
Не наступить бы случайно ногой.

Бабкой своей сотни раз перекрещенный
(нету, казалось бы, крепче примет),
Я не боялся чертей, но на трещине
Я не оставил ни разу свой след.

Взрослая обувь сменила сандалии,
Рост удлинился, и шаг вместе с ним,
Но тротуар – что в Москве, что в Италии
Страхом расколот недетским моим.

Если же дни беззаботной житейщины
Вдруг затеняет тревожная мгла,
Значит, что где-то случайная трещина,
Гнусно кривляясь, под ногу легла.

Знаю, приметы не могут быть вещими,
Книжки научные очень люблю,
Но всё равно на асфальтную трещину –
Хоть ты убей меня, не наступлю!