Поэзия 90-х — два диаметрально противоположных подхода к литературному творчеству

На рубеже восьмидесятых-девяностых годов XX века поэт обнаруживает, что так называемое лирическое «я», которое в прошлом находилось в центре поэтического творчества, на самом деле ему вовсе не нужно и вообще мешает. Поэтому он благополучно избавляется от него, заодно сводя к минимуму количество образных средств. Поэзия концептуализма и постконцептуализма, насыщенная разговорными и идеологическими штампами, «советской» лексикой, демонстрирует нам, что аутентичное лирическое высказывание неосуществимо, что самостоятельное лирическое «я» — это миф. Тем менее актуальной представлялась забота о наличии у произведения хоть какого-то содержания: ведь, если «моё», индивидуальное высказывание в принципе невозможно, какая разница, что станет предметом воспевания и будет ли вообще у воспевания какой-либо предмет. Это ощущение утраты слова, смысла, собственной идентичности, впрочем, само по себе часто являлось предметом поэтической рефлексии:

***

мне больно от отсутствия меня –
но это ведь довольно распространённая фигня –
говорят: это пройдёт главное оставаться на собственном месте
говорят: не забывай о совести о чести
и вот в лесу глухом печальном –
ведь каждый знает этот лес! –
блюду свой интерес
сижу мечтаю молча
об огне первоначальном

Данила Давыдов

Из поэтического концептуализма 80-х годов вырастает поэзия постконцептуализма с «пропитым и проторченным» (по выражению поэта-постконцептуалиста Данилы Давыдова) лицом. Поэзия, которая очень далеко ушла от своей лирической природы и в которой слово не то, что не обладает несколькими смыслами, но утрачивает смысл вообще, десемантизируется.

Тем не менее, и среди самих постконцептуалистов были попытки, по выражению М. Эпштейна, восстановить «лирическое здание поэзии»(см., например, «Балладу о деве белого плеса» Тимура Кибирова).

В литературном процессе восьмидесятых-девяностых годов странным образом сочетаются реннесанс и упадок, осознание возможности возрождения слова и, в то же время, бессмысленности (или принципиальной невозможности) самостоятельного авторского высказывания.

Особого внимания заслуживает лингвистическая поэзия, ярчайшим представителем которой является поэт Александр Левин:

СУД ПАРИСА

Когда Резвяся и Играя
танцуют в небе голубом,
одна из них подобна снегу,
другая — рыжему огню.

Одна плывет, как в хороводе,
уклюжей грации полна,
другая бегает по небу,
локтями детскими торча,

а третья льется, как простая
громошипучая вода,
Смеясь зовется. Трем богиням
всё вторит весело Громам.

Резвяся плавная сияет,
Играя прыскает огнем,
Смеясь из кубка золотого
сама себя на землю льет.

И лишь Громам всё вторит, вторит,
уже не весело ему,
и он стоит болван болваном
с тяжелым яблоком в руках,

с огро-омным яблоком в руках.
Александр Левин

Поэты-концептуалисты и постконцептуалисты


Противоположный концептуализму полюс в 90-е годы, как и в 80-е, продолжают представлять метареалисты, пишущие на вечные темы и широко использующие архетипические образы.

«На развалинах социальной утопии теперь строится утопия языка — вавилонская башня слова, где перемешиваются множество культурных кодов и профессиональных жаргонов, включая язык советской идеологии».Михаил Эпштейн

В 90-е годы распад поэтического языка как целостной, общей для всех пишущих системы становится всё более заметным. «Поэзию» сменяют «поэзии» — образуется не просто несколько поэтических школ, но каждый автор начинает говорить на своём языке, не заботясь о том, чтобы быть понятым. В следующем десятилетии эта тенденция найдёт отражение в названии и идеологической программе литературного сообщества «Вавилон».

Поэты-метареалисты