Поэзия 90-х — два диаметрально противоположных подхода к литературному творчеству
На рубеже восьмидесятых-девяностых годов XX века поэт обнаруживает, что так называемое лирическое «я», которое в прошлом находилось в центре поэтического творчества, на самом деле ему вовсе не нужно и вообще мешает. Поэтому он благополучно избавляется от него, заодно сводя к минимуму количество образных средств. Поэзия концептуализма и постконцептуализма, насыщенная разговорными и идеологическими штампами, «советской» лексикой, демонстрирует нам, что аутентичное лирическое высказывание неосуществимо, что самостоятельное лирическое «я» — это миф. Тем менее актуальной представлялась забота о наличии у произведения хоть какого-то содержания: ведь, если «моё», индивидуальное высказывание в принципе невозможно, какая разница, что станет предметом воспевания и будет ли вообще у воспевания какой-либо предмет. Это ощущение утраты слова, смысла, собственной идентичности, впрочем, само по себе часто являлось предметом поэтической рефлексии:
***мне больно от отсутствия меня –
Данила Давыдов
но это ведь довольно распространённая фигня –
говорят: это пройдёт главное оставаться на собственном месте
говорят: не забывай о совести о чести
и вот в лесу глухом печальном –
ведь каждый знает этот лес! –
блюду свой интерес
сижу мечтаю молча
об огне первоначальном
Из поэтического концептуализма 80-х годов вырастает поэзия постконцептуализма с «пропитым и проторченным» (по выражению поэта-постконцептуалиста Данилы Давыдова) лицом. Поэзия, которая очень далеко ушла от своей лирической природы и в которой слово не то, что не обладает несколькими смыслами, но утрачивает смысл вообще, десемантизируется.
Тем не менее, и среди самих постконцептуалистов были попытки, по выражению М. Эпштейна, восстановить «лирическое здание поэзии»(см., например, «Балладу о деве белого плеса» Тимура Кибирова).
В литературном процессе восьмидесятых-девяностых годов странным образом сочетаются реннесанс и упадок, осознание возможности возрождения слова и, в то же время, бессмысленности (или принципиальной невозможности) самостоятельного авторского высказывания.
Особого внимания заслуживает лингвистическая поэзия, ярчайшим представителем которой является поэт Александр Левин:
СУД ПАРИСАКогда Резвяся и Играя
танцуют в небе голубом,
одна из них подобна снегу,
другая — рыжему огню.Одна плывет, как в хороводе,
уклюжей грации полна,
другая бегает по небу,
локтями детскими торча,а третья льется, как простая
громошипучая вода,
Смеясь зовется. Трем богиням
всё вторит весело Громам.Резвяся плавная сияет,
Играя прыскает огнем,
Смеясь из кубка золотого
сама себя на землю льет.И лишь Громам всё вторит, вторит,
уже не весело ему,
и он стоит болван болваном
с тяжелым яблоком в руках,с огро-омным яблоком в руках.
Александр Левин
Поэты-концептуалисты и постконцептуалисты
Противоположный концептуализму полюс в 90-е годы, как и в 80-е, продолжают представлять метареалисты, пишущие на вечные темы и широко использующие архетипические образы.
«На развалинах социальной утопии теперь строится утопия языка — вавилонская башня слова, где перемешиваются множество культурных кодов и профессиональных жаргонов, включая язык советской идеологии».Михаил Эпштейн
В 90-е годы распад поэтического языка как целостной, общей для всех пишущих системы становится всё более заметным. «Поэзию» сменяют «поэзии» — образуется не просто несколько поэтических школ, но каждый автор начинает говорить на своём языке, не заботясь о том, чтобы быть понятым. В следующем десятилетии эта тенденция найдёт отражение в названии и идеологической программе литературного сообщества «Вавилон».